История портрета неизвестного юноши (о портрете П. А. Строганова работы Жана-Батиста Греза)

Как обидно, что именно об этом портрете мы ровным счетом ничего не знаем! Нет сведений, кого он изображает, кем написан, и даже дата его поступления в Эрмитаж не вполне ясна, а меж тем он является одним из самых привлекательных в нашем собрании живописи XVIII века.

На портрете изображен юноша с красивыми, тонкими чертами лица, с чуть припудренными, вьющимися волосами, одетый в темную одежду (очевидно, фрак), из широкого выреза которой видны завязанный под самым подбородком тончайший белоснежный шейный платок и скромная манишка. Портрет не претендует на глубокий психологизм, не раскрывает «внутреннего мира изображенного во всей его полноте», но передает мягкость и привлекательность, свойственные модели. Картина, безусловно, написана рукой значительного мастера.

Этот таинственный портрет, вошедший в каталог эрмитажного собрания 1958 года как «Портрет неизвестного», написанный неизвестным французским художником, интересовал меня давно. Собственно говоря, и в этот каталог он попал только благодаря моей глубокой симпатии. Обычно картины, о которых мы ничего не знаем, вплоть до каких-то результатов их исследования, мы не вводим в подобные издания. Но о существовании этой вещи мне хотелось заявить уже в то время, когда я практически о ней ничего не знала. Опыта, необходимого для ее исследования, у меня в ту пору не было. И вот теперь, спустя двенадцать лет, работая уже гораздо более подробно над собранием французской живописи, я опять столкнулась с этим портретом.

Данных о нем у меня не прибавилось, но, может быть, появилось умение их истолковывать и находить материал там, где раньше не приходило в голову его искать. Посмотрим, чем я стала располагать при повторном исследовании.

Ж.-Б. Грез. Портрет П. А. Строганова

На обороте картины была наклейка с изящной виньеткой, выполненная типографским способом, гласившая следующее: «Московскому Главному Архиву Министерства иностранных дел принес в дар гофмейстер Двора его императорского Величества и директор Архива (1841-1872 гг.), Тайный советник К. М. Оболенский, №...» Номер не был проставлен. На обороте холста красовалась печать с гербом Оболенских. С этой этикеткой я была знакома и прежде, но тогда кроме ее прямого текста мне не удавалось из нее ничего извлечь. Сейчас было иначе. Я постаралась выяснить, что это был за дар, из чего он состоял и почему он был сделан гофмейстером Оболенским Архиву. Собрав соответствующий материал об Архиве иностранных дел, я узнала, что К. М. Оболенский, бывший долгое время его директором, за время своего правления, заботясь об украшении Архива, передал туда ряд портретов членов царской семьи и русских дипломатических деятелей, принадлежащих его личному собранию. Количество этих картин превышало сотню. Все они были якобы описаны в специальном труде, посвященном имуществу Архива. Я кинулась разыскивать этот достаточно редкий сборник. К сожалению, он не оправдал моих ожиданий. В нем была описана только часть картин дара Оболенского: наиболее известные портреты наиболее известных лиц, остальные же были обобщены словами «...и прочие». Наш портрет молодого человека попал именно в число таковых, более того, он не получил даже соответствующего номера, как предмет, не имеющий большого значения, и поэтому его дальнейшие розыски были затруднены. Однако как ни незначительна была польза от изучения этой архивной истории, она все-таки была. Стало ясно, что изображенное на портрете лицо - один из русских дипломатов. Время его деятельности, исходя из возраста и костюма, могло относиться к периоду правления Павла I, а, вернее, Александра I.

Итак, «неизвестный юноша» мог получить звание «неизвестного дипломата». Что можно было сделать дальше с портретом? Подвергнуть его исследованию рентгеном, предварительно еще раз как следует в него всмотреться, чтобы знать, на что нужно с особенным вниманием направить лабораторные изыскания.

И вот, когда я еще раз вгляделась в знакомый портрет, я обнаружила целый ряд дотоле мной не увиденных и не осознанных черт. Прежде всего портрет первоначально не был того формата, который он имеет сейчас. Он был, безусловно, больше. Это можно было заключить из того, что загнутые на подрамник кромки картины были покрыты живописью, продолжающей изображение. Живопись на них лежит до самого их края, что заставляет думать о том, что часть ее могла быть и обрезана. Такие операции иногда производились с картинами с очень поврежденными краями, или в том случае, когда реставраторы или владельцы считали нужным изменить формат произведения, как было, вероятно, в данном случае - из прямоугольного портрета сделать овальный.

Это была первая черта, менявшая характеристику портрета. Далее пошли еще более интересные находки - в левом ухе юноши я высмотрела еле заметную, но вместе с тем вполне четко написанную большую кольцеобразную серьгу. Этой детали можно удивиться в полной мере - строгий темный фрак, шейный платок и висячая серьга в ухе! Да еще в период, когда они были уже давно запрещены в России как мужские украшения!

Затем последовали еще сюрпризы: всматриваясь в костюм юноши, я убедилась, что с ним далеко не все ясно. По его отворотам шли мелкие золотые рельефные пуговицы, совершенно неуместные, несогласованные с покроем костюма, ничего не застегивающие и непонятные по своему характеру. Одна из них вдруг почему-то находилась на середине белой манишки! Другие располагались на ее границе с фраком. Пуговицы явно сквозили из какого-то нижнего, глубинного, красочного слоя картины, принадлежали к какому-то более раннему костюму и перебивали написанный поверх них фрак совершенно невпопад. Кстати говоря, у фрака были собственные пуговицы, значительно крупнее проступающих, серебристые, а не золоченые и находились они именно там, где им и надлежало находиться, то есть на груди.

Вывод из этого наблюдения был однозначен: молодой человек некогда носил другой костюм, а впоследствии был «переодет». При более внимательном рассмотрении и благодаря микроскопическому анализу удалось установить и цвета этого перекрытого новой живописью костюма: белильные мазки, которыми был написан шейный платок и манишка, имеют различную плотность, некоторые из них, густые и пастозные, непрозрачны. Другие мазки более легкие, прозрачны и позволяют различить цвета мазков, лежащих под ними.

Под высоко поднятым шейным платком сквозят в основном красные и местами синие мазки. Интенсивный синий цвет просвечивает в нижней части манишки, в верхней преобладает опять красный, так же как и на белых отворотах жилета.

Следовательно, костюм юноши был красно-синий и, очевидно, при нем он носил серьгу в ухе. Оставалось надеяться, что рентгеновское и прочие исследования дополнят эти сведения.

Надежда эта оправдалась не полностью. К сожалению, это был тот самый случай, когда рентген ничего не дал. В этом была вина и слишком прозрачных слоев живописи в темных местах картины, и густота белильных мазков, забивших первоначальные контуры костюма в светлых местах, и всякие другие привходящие обстоятельства.

Зато ультрафиолетовые и инфракрасные лучи сделали свое дело. Они показали, хотя и очень обобщенно, покрой первоначального костюма юноши. Это был мундир со стоячим воротником и характерным нагрудником, обшитым по краю небольшими пуговицами с рельефом. На левом плече просмотрелся неширокий плоский погон с перехватом. На втором плече погон не проступил. Судя по сквожению цветных мазков, мундир был синим, воротник и, вероятно, частично нагрудник - красный.

Ж.-Б. Грез. Портрет П. А. Строганова в детстве

Таким образом, на первом этапе работы удалось достичь следующего определения портрета. Перед нами, очевидно, русский дипломат, первоначально изображенный в каком-то красно-синем мундире, затем по непонятным для нас причинам переодетый в сугубо штатский фрак без каких бы то ни было знаков отличия. Пожелал ли он сам «переодеться» или его «переодели» - было неясно. Произошло это во всяком случае скоро после изготовления портрета, так как характер прически соответствовал покрою фрака.

Дальнейший путь исследования мне казался приемлемым только один: искать среди русских дипломатов такого, который был бы почему-либо заинтересован в смене мундира на штатское платье. А пока таковой отыщется - заняться параллельно изучением мундиров, чтобы хотя примерно представить себе род войск или полк, в котором служил таинственный незнакомец. Естественным казалось искать синий с красным мундир среди форм русских полков.

На мое счастье, русские формы изучены очень хорошо. Им посвящено достаточное количество литературы, включающей подробные описания их цветов, фасонов, украшений. В Эрмитаже, в Русском отделе, имеется и богатая коллекция самих мундиров. Обратясь за консультацией к друзьям-специалистам в области костюма, показавшим мне все образцы известных мундиров, я убедилась, что в конце XVIII и начале XIX века красно-синего мундира нужного мне фасона в России не было. Самое близкое, что мне удалось найти, был все-таки не подходящий мне кавалерийский мундир черный с красным воротником. Интенсивно синего, такого, как мне было нужно, найти не удалось.

Очевидно, юноша носил мундир какой-то другой страны. И вот, забравшись в гравюрный отдел, я стала переворачивать многочисленные листы подцвеченных гравюр, изображающих униформы всех стран и времен.

Я предавалась этому не очень увлекательному занятию довольно долго и безрезультатно, как вдруг увидела нечто, заставившее меня буквально оцепенеть от удивления: это было изображение французского национального гвардейца эпохи Великой буржуазной революции. Изображение это было помещено в серии знамен полков Национальной гвардии, выполненной офортом и раскрашенной. При каждом знамени стоял соответствующий знаменосец. Все они были одеты в ярко-синие мундиры с красным воротником и белым нагрудником, окаймленным красным кантом и пуговицами с рельефом. На одном плече у каждого красовался погон. На втором плече его не было. И фасон этого мундира, и расположение цветов его деталей соответствовало мундиру, сквозящему из-под фрака нашего юноши! Было от чего удивиться - русский дипломат во французском революционном мундире!

Я поняла, что эта находка сильно упрощает мои дальнейшие поиски. Собственно, поиски как таковые были уже не нужны, так как было совершенно ясно, что перед нами портрет еще очень юного Павла Александровича Строганова, в будущем видного дипломата царствования Александра I и члена его «Негласного комитета», а в момент портретирования - ярого сторонника санкюлотов, члена якобинского клуба и даже хранителя его библиотеки, а также активного члена «Клуба закона». Чтобы читателю стала ясна разнохарактерность деятельности этого интереснейшего человека своего времени, обратимся к его биографии.

Павел Строганов родился в 1772 году и был сыном крупного екатерининского вельможи и близкого друга императрицы Александра Сергеевича Строганова и его жены Екатерины Петровны, урожденной Трубецкой. Был он от рождения связан с русским двором деятельностью своего отца и тем, что был крестником Павла I, тогда еще цесаревича. «Попо», так звали в детстве и юности молодого Строганова, находился в прямом родстве с уже знакомыми читателям этой книги персонажами Строгановского семейства - был кузеном «Гришки» Строганова и его сестры-близнеца Екатерины - «Девочки в шляпе».

Детство «Попо» протекало в несколько исключительных условиях. Первые годы он провел с родителями в Париже. Нас знакомит с его детским образом написанный в Париже портрет одного из самых модных французских художников того времени - Жана-Батиста Греза, хранящийся в Эрмитаже. Ребенок удивительно мил и симпатичен. Но безоблачному существованию с папой и мамой пришел конец почти сразу же после возвращения в Петербург. Его мать, Екатерина Петровна, увлеклась известным светским львом и фаворитом Екатерины II - Иваном Николаевичем Корсаковым. Семья распалась. Екатерина Петровна последовала за возлюбленным сперва в Москву, куда его выслала императрица, потом в Саратов. «Попо» и его сестра, естественно, остались с отцом. Воспитание мальчика было поручено французу Жильберу Ромму, одному из самых ярых последователей энциклопедистов. Будучи овернцем по происхождению, он приехал в Париж завершать свое математическое образование и зарабатывал хлеб уроками. Каким-то образом он познакомился с жившим в этом городе графом А. Г. Головкиным, который ввел его в высшее французское и русское общество. Именно у Головкина с ним встретился Александр Сергеевич Строганов, и когда «Попо» понадобился гувернер, он не раздумывая пригласил Ромма. Ребенку было семь лет. Он не говорил ни слова по-русски и изучение этого языка в России шло одновременно воспитанником и воспитателем. С самого начала своей деятельности Ромм был поставлен в исключительные условия. Он был даже представлен Екатерине, являлся неоспоримым авторитетом во всех вопросах, относящихся к воспитаннику, регулировал его отношения, свидания и переписку с уехавшей матерью. Александр Сергеевич в своих письмах Ромму говорил о «Попо», употребляя чаще всего выражение «наш сын», тем самым подчеркивая права гувернера. Ромм растил «Попо» по всем заветам Ж. Ж. Руссо - воспитание было «естественное», - учил ребенка обращать внимание на все окружающее и оценивать увиденное. Учился «Попо» естественным и точным наукам, литературе, языкам. Очень скоро понадобилось скрывать от него семейный разлад, и Ромм увез его в длительное путешествие по России. Воспитатель и воспитанник исколесили всю ее европейскую часть, начиная с Олонецкой губернии, кончая Крымом, побывали на Урале, объездили Байкал и частично Алтай, собирая естественные и этнографические коллекции, присматриваясь к хозяйству в необозримых строгановских имениях и к производству на заводах и мануфактурах, принадлежащих этой семье. Ромму эти путешествия были не менее интересны, чем «Попо», его руководство имело неоценимое значение для воспитания ребенка. Однако с современной точки зрения в деятельности овернца можно было бы найти несколько странные вещи. Он всячески изолировал сына от матери, которой писал письма с осуждением ее поведения и соответствующими мотивировками отдаления от нее сына. Он непрерывно изображал из себя какое-то высшее по своему интеллекту существо перед Александром Сергеевичем.

Довольно непонятным представляется и воспитание живущего с ним в соседней комнате «Попо» при помощи длинных, прочувственных писем. С сожалением надо отметить, что не был Ромм и бессребренником, стараясь получать гонорар с обоих родителей.

Когда «Попо» исполнилось пятнадцать лет, ему был пожалован Екатериной II чин поручика в Преображенском полку и пост адъютанта князя Потемкина.

Однако «Попо» не продолжил столь блистательно начавшейся военной карьеры. Ромм давно уже уговаривал его отца отпустить их во Францию. Александр Сергеевич долго колебался, но наконец согласился. Во Францию двинулся целый строгановский караван: Ромм со своим воспитанником, кузен «Попо» - «Гришка» Строганов с гувернером Демишелем, поступившим к нему по рекомендации Ромма, и молодой архитектор Воронихин, о котором шла молва, что он был незаконным сыном Александра Сергеевича, официально же он числился только его крепостным. Отъезд их состоялся в 1787 году. Они побывали в Оверни у матери Ромма, потом прослушали курс естественных наук в Женеве, а затем двинулись в Париж.

Э. Виже - Лебрен. Портрет П. А. Строганова

Париж кипел революционными настроениями. Недаром Строганов-отец не очень охотно отпустил туда свою молодежь. Ромм, всегда разделявший передовые идеи французского общества, с головой ушел в революцию. Он скоро сделался одним из самых видных членов якобинского клуба, постоянным посетителем заседаний Национального собрания, одним словом, крупным деятелем революции. Не отстал от него и «Попо». Осторожности ради он принял другую фамилию - стал называться Очером. Имя это было производным от названия одного из пермских строгановских заводов, который он некогда посетил с Роммом во время своих путешествий по России. К этому времени его кузен Григорий был вынужден уехать в Россию в связи с болезнью и смертью отца, и «Попо» остался даже и без такого необременительного семейного контроля. В дореволюционной литературе, посвященной истории семейства Строгановых, утверждалось, что Александр Сергеевич пребывал в Петербурге, ничего не зная о революционных увлечениях своего сына. А тот, думая, что он надежно скрыт под своим псевдонимом, так же как и его гувернер, вступил в члены якобинского клуба, сделался в нем даже основателем и хранителем библиотеки. Свой якобинский диплом на имя Павла Очера он получил 7 августа 1790 года. Несмотря на свою молодость, Павел Александрович, вместе с Роммом был и одним из организаторов «Клуба закона», в основном готовившего голоса для решения тех или иных политических вопросов в Национальном собрании. И Ромм, и Строганов вместе с парижанами, жертвовавшими на нужды революции свои ценности, внесли свою «патриотическую контрибуцию». Притом Очер, судя по сохранившейся записи, пожертвовал не то серьги, не то пряжки («Boucles d'argents»), что для нас очень интересно. Я не могу согласиться со старыми историками, что отец не мог не знать о деятельности своего сына, хотя мог не представлять ее себе во всей полноте. Основанием к этому моему недоверию служит одно из писем отца к сыну, относящееся именно к этому времени, в котором отец благодарит «Попо» за листовки и брошюры, доставленные ему с английским кораблем. Это письмо всегда замалчивалось, и текст его никогда не анализировался. А вместе с тем совершенно ясно, какие в это время листовки и брошюры могли быть посланы из мятежного Парижа. Почему понадобилось посылать их с английским кораблем, а не обычной почтой, кажется достаточно ясным. В эти годы в России почта, даже частная, шедшая из революционной Франции, изучалась цензурой самым тщательным образом. Как мне кажется, Александр Сергеевич, благодаривший сына за интересную посылку, не мог совсем ничего не знать о его времяпрепровождении. Правда, он писал раза два Ромму о своей боязни, что парижская атмосфера не будет способствовать занятию науками мальчиков и рекомендовал переехать либо в Женеву, либо в Вену, но эти рекомендации не носили категорического характера. Страстно увлеченные событиями, Ромм и «Попо» и не подумали к ним прислушаться. Однако долго их поведение не могло оставаться тайной. Во-первых, раскрылся псевдоним юного Строганова - Павла Очера. Произошло это в Оверни следующим образом. Во время кратковременной поездки в Овернь умер старый слуга «Попо». Ромм и «Попо» похоронили его без священника, но с достаточно пышным гражданским ритуалом, а в гроб ему вложили нечто вроде революционной эпитафии, подписанной своими полными именами. Кто-то описал эти похороны в газете, опубликовал и эпитафию и подписи. Скандал получил широкую огласку, так как высказанные в эпитафии взгляды и нерелигиозные похороны были достаточно крайними даже для того времени. Скандал усугубился и романом, который был у юного Строганова в Париже. Он увлекся некой дамой по имени Теруань де Мерикур и, по-видимому, не скрывал своих отношений с ней.

Теруань де Мерикур была молода, хороша собой, являлась членом якобинского клуба, сотрудничала с Очером бок о бок, будучи заведующей архивом в том же клубе. Деятельность ее этим не ограничивалась. Она организовала парижанок на поход в Версаль с требованием хлеба. В день взятия Бастилии ей также принадлежала одна из первых ролей. Желая олицетворять Революцию, она появлялась на улицах Парижа в кроваво-красной амазонке с пистолетом и саблей или в более чем откровенном античном костюме. Теруань де Мерикур не придерживалась особенно строгих моральных принципов.

Пожалуй, именно эта связь исчерпала терпение русского посла в Париже. Во Франции к этому времени оставалось лишь считанное количество лиц русского подданства, так как большинство из них по желанию Екатерины, или по собственному усмотрению, вернулось в Россию или разъехалось по другим странам Европы. Таким образом, поведение Строганова выступало особенно рельефно. Посол И. В. Симолин в своем рапорте в Россию, последовавшем в июле 1790 года, очень образно описал, как Преображенский офицер, адъютант Потемкина, граф Строганов, нарушая все приличия, появляется на улицах Парижа в революционном платье, да еще с такой особой, как Теруань де Мерикур под руку.

Александр Сергеевич, призванный к ответу, сделал наивное лицо, сообщил матушке-императрице, что он и не подозревал о таком поведении своего сына (о Теруань де Мерикур последний действительно вряд ли его информировал) и быстро послал за ним своего старшего племянника Новосильцева. После трагического прощания с Роммом, которому был запрещен въезд в Россию, «Попо» был водворен на родину. Екатерина обошлась с ним милостиво ради его отца и не подвергла его никаким репрессиям, но все же ему пришлось поселиться не в столице, а в строгановском имении Братцево, где он и пробыл до 1796 года.

Прежде чем вернуться к истории нашего портрета, два слова о судьбе героев повествования. Ж. Ромм продолжал свою революционную деятельность, изобрел революционный французский календарь, в основу которого, как считают некоторые специалисты, он положил русский народный календарь, с его названиями месяцев и сезонов, связанными с природой. При крушении якобинской диктатуры он попал в заточение, где и закололся кинжалом, чтобы не быть гильотинированным. Теруань де Мерикур закончила свой жизненный путь не менее трагично. Любовь и доверие парижанок к ней превратились в какой-то момент в свою противоположность в связи с легкомысленностью ее поведения. Однажды на улице она была поймана парижанками и жестоко избита, после чего помешалась. Ее не удалось вылечить, и после долгих странствий по домам умалишенных, так и не придя в себя, она умерла в одном из них.

Иначе сложилась судьба нашего главного героя - Павла Александровича Строганова. Вернувшись в 1796 году в Петербург из Братцева степенным, женатым человеком, он близко сошелся с будущим царем Александром I. Павел Александрович стал фактически учредителем «Негласного комитета». Эта группа политических деятелей младшего поколения, сплотившись вокруг юного Александра, пыталась разработать проект Конституции и «устранить порочное управление, заменив его законами, долженствующими остановить действие существующего произвола».

По-видимому, революционная деятельность «Попо» не была, как склонны считать ее историки, простым мальчишеским увлечением. Какие-то отблески революционного зарева, при нем загоревшиеся на небе Франции, продолжали освещать его жизненную дорогу.

В целом вся политическая деятельность Строганова была направлена на уничтожение крепостного права. Особенно яркое выражение его идеи получили в то время, когда после учреждения министерств, он стал товарищем (заместителем) министра внутренних дел Кочубея.

После того, как Аракчеев и его сторонники оттеснили комитет на второй план, Строганов не потерял дружбы Александра. В 1805 году он сопровождал его в поход против Наполеона, затем выполнял ряд важных дипломатических миссий, связанных с противодействием Наполеону в Лондоне, Вене и Берлине. Наполеона, в котором он, вероятно, видел не только захватчика, пытающегося поработить Европу, но и душителя революционных традиций во Франции, он ненавидел страстно. Поэтому особенно много сил П. А. Строганов положил на дипломатическую подготовку антинаполеоновского блока между Россией, Англией, Пруссией и Австрией.

Далее наступает вторая героическая пора в жизни Павла Александровича. Не найдя общего языка с другими русскими дипломатами и видя, как его усилия остаются бесплодными, он решил служить отечеству иным образом.

Имея чин тайного советника и будучи сенатором, он в 1807 году просил императора освободить его от всех служебных обязанностей и пошел в армию к атаману Платову простым волонтером. Не обманывавшийся в людях, Платов поручил ему полк. Первой добычей нового командира была ставка маршала Даву, которую он захватил в битве при Алле. Строганов был страстным и храбрым воином. Павел Александрович участвовал и в турецкой и в шведской кампаниях. Особенно же отличился он в Отечественную войну, где встретился со своим врагом лицом к лицу. Перечень его военных удач и серьезных побед занял бы на этих страницах слишком много места, да он и знаком всем, интересующимся этой эпохой, поэтому я его не привожу.

В 1814 году Павла Александровича постигло тяжелое горе. На поле боя погибает его сын Александр, которому оторвало ядром голову. Павел Александрович был необычайно нежным отцом. До конца жизни он не оправился от этой потери. Она косвенно даже стала причиной его собственной смерти. Строганов долго болел, предаваясь своей печали, не обращал внимания на тяжелое состояние здоровья, лишь незадолго до смерти уехал лечиться за границу, где в то время пытались бороться с туберкулезом. Не успев вернуться на родину, скончался на корабле в виду Эльсинорского замка, на который ему захотелось взглянуть при обратном путешествии.

Теперь вернемся к портрету нашего героя. Биографические данные П. А. Строганова вполне объясняли наличие на изображенном юноше мундира Национальной гвардии, который в годы революции являлся не только униформой гвардейцев, но и просто «революционным платьем». Последующая переделка его в скромный фрак становилась также объяснимой. Упоминание о жертвовании серег (правда, выражение «boucles» по-французски может иметь и значение пряжек) на алтарь революции тоже как будто подтверждает, что «Попо» имел таковые в то время. Кстати, в революционный период они были и очень модны, как бы символизируя вольнодумство. Таким образом, объективные данные портрета, казавшиеся такими непонятными в начале его анализа, получают свои разъяснения.

Однако остаются и еще не разрешенные вопросы, на которые следовало бы ответить. Вот главные из них. Кто из художников написал портрет Павла Александровича? Стоит ли этот портрет в какой-нибудь иконографической связи с другими его портретами, то есть, подтверждают ли другие портреты П. А. Строганова наше заключение. И, наконец, как могло случиться, что портрет, вероятно, рассчитанный на дальнейшее нахождение среди фамильной галереи Строгановых в России воспроизводит Павла Александровича в революционном мундире?

Для ответа на самый первый вопрос у меня есть следующие соображения. Первичную канву для них дают фразы из письма Александра Сергеевича Строганова, посланного Ромму во Францию 5 октября 1789 года. Даю нужный нам абзац в русском переводе: «Я очень Вас прошу, дорогой мой Ромм, заказать для меня самому лучшему художнику портрет моего сына, выполненный маслом, в натуральную величину».

Д. Доу. Портрет П. А. Строганова

Эти слова указывают нам на желание отца иметь портрет сына, написанный известным мастером. Ну что же, его желание было удовлетворено, что доказывается художественными качествами эрмитажного произведения. Остается лишь определить, кто из французских известных художников мог его написать. Это был не Фрагонар, пишущий в легкой и широкой манере, создающий образы, полные искрящейся, бьющей через край жизни. Это был не сурово правдивый, недавно взошедший на художественном горизонте Франции Луи Давид. Не был им также тихий и правдивый Шарден, в годы старости начавший писать пастельные портреты. Трудно предположить в авторе портрета холодную и поверхностную модную художницу тех лет Э. Виже-Лебрен или ее соперницу Лабиль Гийяр.

Остается только одно имя из числа известных портретистов Франции, и это единственное имя, которым при всей своей совокупности качеств и недостатков мог бы быть подписан наш портрет, - это имя Жана-Батиста Греза, друга Дидро и проповедника его эстетики и морали в живописи.

Работа именно Греза над портретом являлась вполне закономерной. Ромм выбрал его для выполнения портрета, как художника хорошо известного ему еще до приезда в Россию, друга энциклопедистов, разделяющего их идеи. Вероятно, Ромм, пробывший достаточное количество лет в России, и не знал о сформировавшихся во Франции молодых художниках более революционного толка. Кроме того, Грез некогда уже написал портрет совсем маленького четырехлетнего «Попо», в бытность его с родителями в Париже. Таким образом, с ним уже имелись какие-то связи. Но все эти домыслы по поводу авторства Греза остались бы только догадками, если бы у меня не было возможности сравнить оба портрета - «Попо»-маленького и «Попо»-юноши. Сходство манеры живописи, подхода к образу, отношения к модели в них разительны. Оба портрета не являются самыми оригинальными портретами художника, а скорее являют открытый им для богатых заказчиков шаблон. Но шаблон этот общий для обоих. Кроме художественной общности в них с такой же яркостью выступает и ремесленная - они написаны не только в тех же цветах, но и теми же красками, одинаковые их мазки одинаково лежат на глазах, губах, волосах.

И, наконец, последнее, что является уже до известной степени ответом на вопрос об общности иконографических данных: лица на портрете очень похожи. С интересом смотришь, как пухлый младенец превратился в красивого юношу, как развиваются черты его лица, как они определяются, как это лицо становится, конечно, иным, но вместе с тем сохраняет свою основу. И лица портретов не просто похожи, они похожи как лица, изображенные одним художником, раз навсегда по-своему понявшего их особенности.

Сравнивала я портрет нашего юноши и с другими портретами Греза, он свободно становится с ними в один ряд. Смущало меня лишь одно - а чем занимался в это время Грез, чьи портреты он писал, не был ли он таким же ярым роялистом, как многие его коллеги, в том числе знакомая нам Виже-Лебрен, к которому не смог бы подойти с заказом ни один якобинец, будь он даже русским графом.

Пришлось изучить клиентуру художника в революционные годы. Клиентура была как нельзя более подходящая для окружения «Попо»: Грез писал портреты Дантона, Дюмурье, два портрета Робеспьера, несколько раньше Руссо, а в те годы еще ко всем прочим... Теруань де Мерикур, «на три четверти вправо в чепце с лентами...»!

Не был ли этот портрет парным к нашему юноше, изображенному в трехчетвертном повороте влево? Красавец национальный гвардеец и хорошенькая горожанка в чепчике, оба члены якобинского клуба, какая отличная пара! Увы, это предположение, вероятно, навсегда останется предположением. Куда делась грезовская Теруань - мы не знаем.

Конечно, не с одним портретом маленького «Попо» сравнивала я «неизвестного юношу». Это было лишь одно из наиболее удачных сопоставлений, одновременно подтвердившее и то, что изображен П. А. Строганов, и мои предположения об авторе его портрета. Но были и другие сравнения. Известен портрет Павла Александровича Виже-Лебрен. Она писала, как известно, многих из Строгановых. Портрет параден и наряден, очень характерен для художницы и изображает явно того же человека, что и наш бывший неизвестный с его красивым ртом, широкими бровями, миндалевидными глазами. Только в несколько более старшем возрасте и позднем костюме. Написан он совсем в другом духе, чем наш, что вполне закономерно и нимало меня не смущает.

Есть и еще один отличный портрет Павла Александровича работы Доу, находящийся в галерее Героев 1812 года в Эрмитаже. Опять на нас смотрит тот же красивый и привлекательный человек, только поседевший и сделавшийся еще старше, и написанный в иной художественной манере, свойственной иному мастеру...

Таким образом, мы имеем ряд из четырех портретов Павла Александровича, представляющие его в самые разные моменты жизни: маленьким ребенком (Грез), пылким якобинцем (Грез), не менее пылким борцом с крепостным правом и царским советчиком (Виже-Лебрен) и доблестным русским офицером, человеком, прошедшим через многие тяжести жизни и потери (Доу).

Из поставленных мною самой себе вопросов ждет разрешения еще только один: как мог молодой Строганов, заказывая портрет для своего отца, позировать художнику в мундире национального гвардейца? Если бы я разделяла взгляды старых историков и считала бы, что отец действительно ничего не знал о деятельности сына, то этот вопрос был бы для меня неразрешим и несмотря на всю бесспорность фактов сломал бы всю мою концепцию. Но я ведь не разделяю этих взглядов. Ведь существует же письмо, в котором Александр Сергеевич благодарит сына за листовки и брошюры, отправленные с английским кораблем. Старому русскому вольтерианцу казалось очень интересным то, что происходило во Франции. Он отнюдь не протестовал против присылок литературы и отнюдь не метал громов и молний ни на воспитателя, ни на воспитанника, когда открылась их деятельность в Париже. Последнее письмо Строганова-отца Ромму, как и все предыдущие, полно симпатией и любовью и не упреком, а сожалением дышат его слова о том, что он не может поступить иначе, чем увезти сына на родину. Возможно, что портрет сына в якобинском образе был бы для него не менее занимателен, чем полученные брошюры и уж во всяком случае не явился бы сюрпризом. Но, конечно, при создавшейся ситуации мундир не мог долго красоваться на изображенном. Его закрыли скромным темным фраком, хорошо покрывавшем яркие краски и покрой. Только серьга в ухе юноши, которую позабыл стереть живописец, переделывавший картину, намекала на какой-то другой образ, другой аспект изображенного.

Такова история портрета «Неизвестного юноши» ныне называемого «Портрет П. А. Строганова» работы Ж.-Б. Греза. Для меня исследование этого портрета было интересно не только своей атрибуционной стороной или возможностью определения изображенного лица. Другая ее грань, отражавшая цельную историческую панораму эпохи, сложной, до какой-то степени неясной, но полной самых радужных человеческих надежд, определявших новые отношения людей друг к другу и их стремления, казалась мне куда более значительной.

Увлекательно было прослеживать и непосредственное участие портрета как такового в политических событиях и изменения, происходящие с ним, в зависимости от последних.

Появление на свет изображения русского аристократа из такой семьи, как строгановская, в революционном костюме, с серьгой в ухе, смена этого костюма на темный фрак без каких бы то ни было знаков отличия и побрякушек, столь любимых в XVIII-XIX веках, кажется мне символичным.