О критике Екатериной II портрета ее внучек. Работы Элизабет Виже-Лебрен

Покинувшая в разгар революции родину знаменитая французская портретистка г-жа Виже-Лебрен попала в Россию уже в зените своей славы. Будучи любимой придворной художницей королевы Марии-Антуанетты и работая на самых аристократических представителей королевского двора, она не захотела остаться во Франции, чтобы разделить их судьбу. Начались ее длительные, но далеко не мучительные скитания по странам Европы: она побывала в Италии, Австрии, Германии.

В каждой из этих стран находились люди, связанные с ее французскими друзьями, дававшие ей приют и работу. Ситуация, в которой она находилась, как тогда говорили, была «интересной»: молодая, красивая, талантливая женщина, пережившая тяжелые семейные невзгоды из-за мужа, который ее «не понимал», вынужденная, чтобы не быть гильотинированной, покинуть свою страну с маленькой и очаровательной дочерью (трогательные портреты которой служили ей рекламой), почти подруга французской королевы... На Виже-Лебрен, как из рога изобилия, сыпались заказы. Художница была и светской дамой - умела поддержать интересный разговор об искусстве, литературе, немного помузицировать, играть в любительских спектаклях, придумывать «живые картины». Как истая парижанка, она знала толк в туалетах и умела давать бесценные советы своим приятельницам в этой сложной области. В довершение всего она писала красивые и изящные портреты, которые отличались и достаточным сходством и вместе с тем достаточной долей лести и во всех случаях были написаны по последнему слову моды на подобные произведения. Не мудрено поэтому, что русские поклонники г-жи Виже-Лебрен, встречавшиеся с ней во всех столицах Европы, всячески уговаривали ее приехать в Петербург. Друзей у нее в этом городе было более чем достаточно, с некоторыми было уже старое знакомство по Парижу, с другими она познакомилась в Риме, Неаполе или Вене. К тому же русская императрица была благосклонна к людям, занимавшимся искусством, будь то художники, музыканты или артисты-исполнители. Г-жа Виже-Лебрен могла рассчитывать на благосклонность Екатерины.

Слава женщины-художницы, своеобразной музы живописи, намного опередила ее прибытие. Г-жа Виже-Лебрен немедленно по приезде в Петербург направилась в любимую резиденцию Екатерины II - Царское Село. Большого труда к тому, чтобы добиться представления императрице, ей прикладывать не пришлось, влиятельнейшие сановники позаботились об этом - князь д'Эстергази, с одной стороны, граф Строганов, с другой, облегчили ей эту задачу. Мадам, по собственному признанию, очень трусила перед этим свиданием, но судя по ее мемуарам, встреча прошла благополучно.

Однако хотя Екатерина и обронила фразу о том, что художница может жить в непосредственной близости к ней в Царском Селе, поселение ее во дворце не состоялось за недостатком в нем места, как ей объяснили. По-видимому, на деле Екатерина была вовсе не заинтересована в ее близости. Художница жила в Петербурге, работала над заказами, но и не забывала о всевозможных развлечениях, щедро доставляемых ей русским гостеприимством. В своих мемуарах Виже-Лебрен вспоминает об этом времени буквально так, как будто она побывала в обстановке сказки тысяча и одной ночи («Souvenirs de Mme Elisabeth Vigee Le Brun», t. II. Paris, 1835, p.p. 257-367.). Укрепив свои связи в русском придворном обществе, Виже-Лебрен осенью получила первый серьезный императорский заказ: граф Строганов официально передал ей желание Екатерины иметь выполненный г-жой Виже-Лебрен портрет своих внучек Александры и Елены, дочерей будущего царя Павла I, пока еще цесаревича.

Далее предоставляю слово самой художнице для рассказа о выполнении этого портрета, возможно точнее сохраняя при переводе все оттенки ее повествования:

Э. Виже - Лебрен. Портрет дочерей Павла I

«Княжнам было лет по тринадцати-четырнадцати. Черты их лиц были небесны, но с совершенно различными выражениями. Особенно поразителен был цвет их лиц, настолько тонкий и деликатный, что можно было подумать, что они питались амброзией. Старшая, Александра, обладала греческим типом красоты, она очень походила на брата Александра (речь идет о будущем Александре I), но личико младшей, Елены, отличалось несравненно большей тонкостью. Я сгруппировала их вместе, рассматривающими портрет императрицы, который они держали в руках. Их костюм был греческим, но очень скромным. Поэтому я была очень удивлена, когда фаворит императрицы Зубов передал, что Ея Величество была скандализирована манерой, в которой я одела великих княжен в моей картине. Я настолько поверила этой сплетне, что поторопилась заменить туники платьями, которые обычно носили княжны, и закрыть их руки скучными длинными рукавами. Правда же заключалась в том, что императрица ничего не говорила, она простерла свою доброту до того, что сама мне об этом сказала, в первый же раз как мы увиделись. Тем не менее я уже испортила весь ансамбль своей картины, уже не считая того, что красивые руки, которые я написала как могла лучше, более не были видны. Я вспоминаю, что Павел, сделавшись императором, в один прекрасный день начал меня упрекать в том, что я изменила костюм, в котором первоначально были изображены его дочери. Я рассказала ему, как все произошло, после чего он пожал плечами и сказал: «С вами сыграли нехорошую шутку». Он не был одинок в этом мнении. Зубов меня не любил. Его недоброжелательство ко мне проявилось и в другом случае: меня посещали буквально толпы желающих посмотреть как на портрет великих княжен, так и на прочие мои работы. Поскольку я не хотела из-за этого терять время, я назначила воскресное утро для посещения моей мастерской, так как я всегда это делала во всех странах, в которых жила. Я уже писала о том, что жила прямо напротив дворца, таким образом, кареты тех, кто приезжал ко двору императрицы, затем делали поворот и останавливались у моей двери. Зубов, который определенно не мог понять, что люди посещают художника для того, чтобы видеть картины, сказал в один прекрасный день императрице: «Посмотри, государыня, у г-жи Лебрен тоже свой двор, вероятно, у нее назначаются свидания...» («Souvenirs de Mme Elisabet Vigee Le Brun». Указ. соч., стр. 294-296.)

По словам Виже-Лебрен, Зубов покровительствовал другому портретисту, работавшему в это время в Петербурге, - Лампи и потому вредил ей. Думаю, что это заявление совершенно вымышленно, так как сама же художница пишет о том, как к ней хорошо относится Лампи. С другой стороны, по свидетельству как самого Лампи, так и целого ряда других художников, в том числе Рослена, количество заказов в Петербурге было неограниченно. Соперничества не приходилось бояться. Кроме того, вряд ли Зубов стал бы заниматься такой мелкой интригой, как выдвижение одного художника за счет другого, у предприимчивого графа были дела куда более для него важные и интересные.

Для того, чтобы представить себе, что в действительности произошло с интересующим нас портретом, следует воспользоваться еще одним источником, дающим немаловажный материал о нашем портрете,- собственноручным письмом Екатерины II, адресованным в Париж ее другу и советчику в области искусств Гримму. Вот что пишет Екатерина: «Приехала сюда г-жа Лебрен. Она претендует на то, чтобы считаться ученицей Анжелики Кауфман. Последняя умеет во всех написанных ею фигурах совмещать элегантность и благородство. Она делает даже более - все изображенные ею обладают идеальной красотой. Последовательница Анжелики ради первой пробы начинает писать великих княжен Александру и Елену. У первой благородное, интересное лицо, вид царственный, вторая обладает совершенной красотой с видом St. Nitouche (St. Nitouche - буквально «святая недотрога».). Г-жа Виже-Лебрен заставляет обеих скорчиться на диване, сворачивает шею младшей, придает обеим вид мопсов, греющихся на солнце, или, если хотите, двух противных маленьких савоярок, причесанных под вакханок, с гроздьями винограда в волосах и одевает их в туники, грубо красного и фиолетового цветов. Одним словом, не хватает не только сходства, но обе сестры так обезображены, что есть люди, которые не могут разобрать, которая старшая, а которая младшая. Сторонники г-жи Виже-Лебрен превозносят все это до небес, но, по-моему, это очень плохо, потому что в этой картине-портрете нет ни сходства, ни вкуса, ни благородства, и нужно не иметь ни чувств, ни понимания, чтобы так не справиться с сюжетом, особенно когда такой сюжет перед глазами. Нужно было просто копировать госпожу Природу, а не выдумывать обезьяньи ужимки...» (Письмо Екатерины II Гримму от 8 ноября 1795 года.)

Мнение Екатерины о картине было очень однозначно и категорично. Оно очень индивидуально и характерно именно для нее, вкус которой был, с одной стороны, воспитан просветителями, с другой стороны, формировался под воздействием барочного искусства России, где величавость образа занимала первенствующее место. «Во времена Людовика XIV школа живописи во Франции требовала благородства в исполнении» (V. N. Golovine, comtesse. Souvenirs, publ. par Waliszewski, Paris, 1910, p. 106 или «Записки гр. В. Н. Головиной». СПб., 1900, стр. 70-71.), - восклицала царственная ученица Дидро, критикуя современное ей искусство. При подобной постановке вопроса и подобных эстетических канонах понятным становится появление в творчестве известного прелестью своих произведений малых форм Фальконе такого монументального гиганта, как «Медный всадник», которого он выполнял по заказу Екатерины и руководствуясь ее требованиями. Но вернемся конкретно к разбору текстов о нашем портрете. То мнение, которое имела по поводу этой картины Екатерина, не могло было быть подсказано Зубовым. Во-первых, оно слишком глубоко и органично, во-вторых, оно имеет связи и с другими моментами, относящимися к пребыванию в России г-жи Виже-Лебрен.

Портрет княжен не был единственной причиной, вызвавшей неудовольствие императрицы художницей.

Современники рассказывают, что она обошлась достаточно резко с женой Александра, великой княгиней Елизаветой, появившейся на балу в костюме, сочиненном для нее Виже-Лебрен, который Екатерина восприняла как ночную рубашку. Не нравилась Екатерине и та толпа поклонников таланта Виже-Лебрен или ее самой, которой была постоянно окружена художница. Характерно и то, что Екатерина много и охотно позировавшая самым различным художникам, не заказала своего портрета Виже-Лебрен. В мемуарах последней есть упоминание, что якобы в вечер накануне смерти императрица сказала ей, что поскольку все хотят, чтобы художница писала ее портрет, то она согласна на начало сеансов на следующий же день. Однако эти сведения относятся к разряду тех, проверить которые невозможно и, вероятно, являются вымышленными.

Отвлекаясь от этих отношений, суммируем. История создания «Портрета великих княжен» находит свое отражение в двух достаточно авторитетных документах разного характера: в письме и в мемуарах.

Вполне естественно, что имея эти данные, в принципе не противоречащие друг другу, мне захотелось посмотреть, а как выглядел портрет до переделки и, может быть, для себя выяснить, кто был прав - художница, оплакивающая погибший шедевр, или Екатерина, возмущенная «обезьяньими ужимками» и «мопсами, греющимися на солнце».

В моем распоряжении был рентгеновский аппарат, который мог восстановить первичный вид портрета. Снимки получились четкие и очень удачные. Все в них читалось ясно и определенно - никаких переделок в портрете не было. Не было ни знаменитых красивых голых рук, которые закрыли «скучные рукава», ни туник, ни виноградных гроздей в волосах, одним словом, ничего из того, что не понравилось Екатерине и нравилось Виже-Лебрен. Были видны небольшие изменения другого характера: чуть-чуть передвинута рука княжны, держащая медальон с портретом бабушки, немного под другим углом согнут локоть руки Елены Павловны. Больше ничего не было. Но не приснилась же первоначальная композиция картины одновременно обеим дамам! По всей вероятности - нет. Но, надо думать, что произошло нечто другое. Виже-Лебрен, конечно, знала, что императрица очень недовольна портретом, может быть, это сказал и Зубов, но передаточная инстанция в данном случае не играет никакой роли. Художница оказалась в затруднении. Переделать так капитально портрет, чтобы удовлетворить Екатерину, было делом нелегким, кроме того, история о том, что императрица недовольна работой, получила бы широкую огласку. Просить княжен позировать для нового портрета было совсем неудобно. Поэтому художница переписала уже имеющийся портрет без натуры, сохранив общий силуэт и лица. Признаться в том, что ей, знаменитейшему живописцу Европы того времени, пришлось переписывать заново портрет, не хотелось, поэтому для своих парижских друзей она создала версию лишь о легком переодевании, о Зубове и о благосклонном отношении к портрету императрицы, которого, как мы убедились, на самом деле не было.

Таким образом, два сравниваемых документа лишь в какой-то мере дают нам историю создания портрета. Вернее, они дают представление о тех мнениях и взаимоотношениях, которые складывались вокруг этой картины. Объективной же истины мы в данном случае не можем добиться - Екатерина просто не знала, что написан совсем новый портрет, а художница это достаточно удачно скрыла. Не будь у нас возможностей технической проверки, вряд ли мы могли бы завершить рассказ об этом произведении.